Четвертая проза - О. Мандельштам

Осип Мандельштам. Четвертая проза

(краткое содержание)

Одни делают все, чтобы спасти от расстрела других, но при этом действуют совершенно по-разному. Веньямин Федорович подошел к делу с расчетливой мудростью математика-одессита, в то время как Исай Бенедиктович – с бестолковой хлопотливостью, он словно боится заразиться той прилипчивой болезнью, которая приводит к расстрелу. Исай Бенедиктович не перестает помнить о своей жене, оставшейся в Петербурге. Он обращается к влиятельным лицам, хлопочет, словно пытаясь получить «прививку от расстрела».

Животный страх поселился в сердцах людей, он управляет ими, он пишет доносы, он добивает лежачих, он призывает казнить пленных. Люди требуют смертной казни за малейшую провинность – за недовес на базаре, за неосторожную подпись, за тайком припасенную рожь. Черная  кровь эпохи бьет фонтаном.

Мандельштам некоторое время проживал в здании Центральной комиссии улучшения быта ученых (Цекубу). Обслуга, работавшая там, ненавидела его за то, что Мандельштам не являлся профессором. Люди, приезжавшие в Цекубу, принимали автора за своего, просили его совета по поводу выбора республики, в которую лучше всего было бы сбежать из Воронежа или Харькова. В тот день, когда он, наконец, покидал здание комиссии, его шуба лежала, как у того, кто покидает тюрьму или больницу – поперек пролетки.

В ремесле словесном автор ценит лишь «дикое мясо, сумасшедший нарост», а творения мировой литературы в его понимании делятся на написанные без разрешения и разрешенные. Те, что написаны без разрешения – это ворованный воздух, а вторые – мразь. Автор высказывает мысль, что следовало бы запретить заводить детей писателям, которые пишут разрешенные вещи, ведь дети впоследствии должны будут договорить самое главное за своих отцов, которые на несколько поколений вперед запроданы черту рябому.

Автор не имеет ни записных книжек, ни рукописей, ни даже собственно почерка. В России он – единственный, кто работает «с голосу». Он чувствует себя так, будто он – китаец, которого здесь никто не понимает. Нарком Мравьян-Муравьян, покровитель автора, скончался. И никогда больше не повторятся поездки в Эривань, с мужеством в соломенной желтой корзине и еврейским посохом – стариковской клюкой.

Московскими ночами автор не перестает повторять: «не расстреливал несчастных по темницам…» – прекрасный русский стих... Вот он, символ подлинной веры, вот истинный канон смертельного врага литературы – настоящего писателя.

Наблюдая молочного вегетарианца, стерегущего в особом музее веревку удавленника Есенина, литературоведа, разрешенного большевиками,  Митьку Благого из Дома Герцена, автор думает о том, что матушка-филология, в прошлом – кровь и нетерпимость, превратилась ныне в «псякрев» и «всетерпимость»…

Пополняется список убийц великих русских поэтов. На их лбах виднеется каинова печать убийц литературы – например, как у Горнфельда, который назвал свою книгу «Муки слова»… Автор познакомился с ним в те далекие времена, когда идеологии еще не было, и, если тебя кто-то обижал – жаловаться было некому. А в советском двадцать девятом году Горнфельд пожаловался на Мандельштама в «Вечернюю Красную Газету».

Автор отправился жаловаться в приемную Николая Ивановича. На пороге власти, в приемной, сидит жалостливая секретарша, похожая на испуганную белочку, охраняющая носителя власти, словно сиделка – тяжелобольного. Автор за свою честь готов судиться, но обращаться можно к Герцену Александру Ивановичу… В том виде, в каком писательство сложилось в Европе, не говоря уж о России, оно несовместимо со званием иудея – почетным званием, который автор гордится. Его кровь, несущая наследие царей, патриархов и овцеводов, бунтует против той вороватой цыганщины, которая свойственна писательскому племени, коему, словно проституткам, властью отведены места в желтых кварталах. Ибо литература, по словам автора, выполняет всюду и везде единственное назначение: помогать начальству – держать в повиновении своих солдат, судьям – чинить над обреченными расправу.

За издательство ЗИФ, не договорившееся с переводчиками – Карякиным и Горнфельдом автор готов сам нести ответственность. Но солидную литературную шубу он носить не хочет. Ему ближе бегать по кольцам московских бульваров в одном пиджачке, лишь бы не слышать счета печатных листов да звона сребреников, да не видеть света иудиных окон в писательском доме на Тверском.

Для Мандельштама ценность бублика – в дырке, а ценность труда – в брюссельском кружеве, ведь в брюссельском кружеве главное – воздух, на коем держится весь узор. Посему поэтический руд автора воспринимается всеми как озорство. Но он согласен на это. Библия труда для него – это рассказы Зощенко – того, кто показал трудового человека и был втоптан за это в грязь. Вот у кого живет брюссельское кружево!

По Ильинке ночами ходят анекдоты: про двух евреев, про Ленина с Троцким, про армян из Эривани, про немца-шарманщика…

Как говорится, на городском гербе Армавира написано: собака лает – ветер носит.