Живой - Б. Можаев

Борис Можаев. Живой

(краткое содержание)

Житель села Прудки, Кузькин Федор Фомич по прозвищу Живой, был вынужден покинуть колхоз. В Прудках Фомич был далеко не последним – занимался хозяйством, добывал мешки, кадки, телеги, сбрую, - можно сказать, был экспедитором. Жена его, Авдотья, тоже без устали работала. Однако гречихи Кузькины заработали всего лишь шестьдесят два кило за год – как прожить с пятью детьми?

С приходом нового председателя,  который уже успел поруководить едва ли не каждой районной конторой от Потребсоюза и Заготскота до комбината бытового обслуживания,  Гузенкова Михаила Михайловича, для Фомича началась трудная жизнь. Гузенков Фомича невзлюбил – за независимость характера и остроту языка, и поэтому давал ему такую работу, где делать приходилось много, а платили за этого всего ничего. Все, что оставалось Фомичу – это покинуть колхоз.

Фомич начал вольную свою жизнь с того, что нанялся на работу косцом к соседу. Затем к нему повалили с заказами доярки, которые были заняты на ферме по горло. Но как только Фомич вздохнул с облегчением от того, что и без колхоза он не пропадет, как заявился к нему родственник бригадира Пашки Воронина – Спиряк Воронок. Был он работником никаким, однако по причине родственных связей имел в колхозе силу.  И стал Воронок предъявлять Фомичу ультиматум: либо Фомич берет его напарником, а доход делит с ним пополам, и тогда в колхозе косьбу Фомича оформят как «общественную нагрузку», либо Воронок с председателем объявят Фомича тунеядцем и подведут под закон.

Живой выставил за дверь незваного гостя. А назавтра к Фомичу на покос приехал уже сам председатель Гузенков, и стал требовать от Фомича объяснений, почему тот не выходит на работу, может, он и не колхозник вовсе, а анархист? Фомич ответил, что он-де, ушел из колхоза. Но на это Гузенков пригрозил, что из колхоза так просто не уходят, и что он даст Фомичу «твердое задание», и выбросит из колхоза «со всеми потрохами».

К угрозам председателя Фомич, испытавший и колхозные, и советские порядки на собственной шкуре, отнесся серьезно. Было дело, послали его как-то раз в 1935-м на курсы младших юристов. Курсы были двухгодичные, однако, не прошло и года, как недоученных юристов стали посылать в колхозы председателями. К тому времени Фомич уже вполне разобрался, что собой представляет механика руководства колхозом: хорош был тот председатель, который успевает и сверхплановыми поставками начальство подкреплять, и колхозников своих кормить. Но ведь начальство всегда ненасытно, поэтому нужно иметь нечеловеческую изворотливость, или научиться жить без совести. Поэтому Живой председательствовать отказался наотрез, за что с курсов был отчислен как «саботажник и скрытый элемент». А еще раз приключилась другая беда в 1937-м: на митинге, организованном по случаю выборов в Верховный Совет, Фомич отпустил неудачную шутку, да еще умудрился сцепиться с местным начальником, пытавшимся силой свети Фомича «куда следует», да так сцепился, что у того аж калоши послетали с хромовых сапожищ. Попал за это Живой под суд «тройки». Но в тюрьме он надолго не застрял – вызвался в 1939-м добровольцем на финскую войну пойти, его дело отправили на пересмотр, и в итоге его отпустили. А пока пересматривали да заседали в комиссиях, финская война-то и закончилась. После Фомич досыта навоевался в Отечественную, где оставил три пальца правой руки, и вернулся оттуда с Орденом Славы на груди да с двумя медалями.

…Исключение Живого из колхоза проводилось в районе, куда его вызвали официальной повесткой. На заседании председателем был сам товарищ Мотяков, предисполкома, который в руководстве признавал лишь один-единственный способ: «Рога ломать будем». Как ни пытался Демин, секретарь райкома партии, урезонить Мотякова, убедить его, что теперь нужны другие методы, ведь уже осень 1953-го, это не помогло. Собрание постановило Кузькина из колхоза исключить, а также обложить его двойным налогом как единоличника: он должен был сдать в месячный срок 80 килограммов мяса, две шкуры, 150 яиц и 1700 рублей. Фомичу пришлось клятвенно обещать, что он «отдаст все до копеечки», но вот шкуру, сказал он, отдать может только одну,  так как его жена может не позволить такого, чтобы он для них, дармоедов, с нее шкуру сдирал.

По возвращении из района домой Фомич продал козу, затем спрятал ружье и принялся ждать появления конфискационной комиссии. Долго ждать не пришлось. Во главе с Пашкой Ворониным комиссия обшарила весь дом Фомича, ничего материально ценного не нашла, и забрала со двора старый велосипед. А Живой сел за написание заявления в обком партии, в котором рассказал, что из колхоза его исключили за то, что он выработал 840 трудодней, а в итоге получил лишь 62 кг гречихи на все свое семейство из семи ртов, спрашивается – как же жить? В конце Фомич добавил, что близятся выборы, весь народ советский ликует, а его семейство голосовать не пойдет.

Жалоба Фомича своей цели достигла, и к нему пожаловали из области важные гости. На них произвела впечатление нищета, в которой жили Кузькины, и в районе собрали новое заседание, на котором, на сей раз, разбирать стали самоуправство, которое чинили в Прудках Гузенков да Мотяков. Каждому из них вынесли по выговору, а Фомич получил материальную помощь, паспорт вольного человека, да еще и работу сторожем при лесе. А по весне, когда сторожевая служба закончилась, Фомичу повезло устроиться кладовщиком и охранником при плотах с лесом. Так Фомич оказался и при доме, и при работе, а бывшее его начальство колхозное осталось зубами скрежетать, да поджидать удобного случая. И дождалось-таки. Поднялся раз очень сильный ветер, волны раскачивали плоты, кидали их из стороны в сторону, совсем немного было до того, чтобы оторвать их от берега и по всей реке разметать.

Срочно был нужен трактор, ненадолго, всего-то на час. Пришлось Фомичу броситься в правление, просить помощь. Но трактор не дали. Ничего не оставалось Живому, как только искать помощника и тракториста за бутылку да за деньги. Лес спасли. В другой раз от Гузенкова в колхозный магазин поступил запрет продавать семье Кузькиных хлеб. Отбиться Фомичу помог корреспондент. Третьим ударом стало решение правления отнять у семейства Кузькиных их огород. Уперся Фомич, за что был объявлен тунеядцем, который захватил колхозные земли. В селе устроили суд, Фомичу грозило заключение, было трудно, но и здесь Живой вывернулся, как всегда, помогла его сообразительность да острый язык. А тут и фортуна ему улыбнулась – получил Живой работу, место шкипера на пристани, рядом со своим селом. Потекли размеренные, неторопливые, спокойные летние дни. С холодами, когда же навигация уже была окончена, приходилось сложнее; зимой Кузькины плели корзины на продажу – тем и жили. По весне навигация открылась снова, и Фомич вернулся было к обязанностям шкипера, и тут вдруг узнал, что новое речное начальство приняло решение упразднить его пристань. Живой кинулся к новому начальнику, которым неожиданно оказался его «заклятый друг» Мотяков, который словно вновь воскрес для руководства.

И вновь всё тот же извечный вопрос встает перед Живым: как дальше жить? Кузькин еще не решил, чем он займется и куда пойдет, но он точно знает, что не пропадет – его время еще не прошло! Дочитывая последние строки повести, читатель проникается силой духа Федора Фомича и понимает – не такой человек Живой, чтобы пропасть!